31 октября во многих странах Европы и в США люди разделятся на две группы, неравные по количеству. Большинство будет праздновать Хэллоуин, а меньшинство День Реформации.

Два этих праздника, соединенные одним днем, олицетворяют различные модусы европейской культуры. Они являют собой дихотомию языческого и христианского, сакрального и профанного, смеховой культуры и религиозной строгости. Этим праздникам тесно в одном дне, но, кажется, они вообще несовместимы ни на одном календаре, ни в жизни одного человека.

Дата празднования Хэллоуина связана с англо-саксонскими традициями. Возможно, в истоках лежал кельтский праздник Самайн. Но само слово «Хэллоуин» этимологически связано с христианским месяцесловом. Это, собственно, «All Hallows’ Eve» - канун дня всех святых. По языческо-христианским поверьям в это время нечисть активизируется, предчувствуя скорое поражение. Чтобы обезопасить себя от атак, нечисть следует хорошенько напугать. Все это превращается в карнавальное действо, с переодеваниями, играми, угощениями. Такая трансформация страшного в смешное - обычный путь преодоления старых взглядов. Как писал Карл Маркс: «Это нужно для того, чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым».

Язычество, утратившее религиозный и культовый статус, было вытеснено христианством в область сказки, поверья, шутки. И подобное смещение происходит всегда, когда одна религия заменяет другую.

Михаил Михайлович Бахтин, подмечая данное свойство смеховой культуры, писал: «Известно, что карнавальные шествия осмысливались иногда в средние века, особенно в германских странах, как шествия развенчанных и низринутых языческих богов. Представления о низвергнутой высшей силе и правде прошлых времен прочно срослось с самым ядром карнавальных образов».

Хэллоуин, безусловно, является ярким примером смеховой культуры, карнавала, вобравшего в себя элементы язычества.

Средневековый мир умудрялся диалектически совмещать в культуре смешное и серьезное, языческое и христианское. Очевидно, происходила тонкая самонастройка культуры, поиск равновесия. Бахтин пишет об этом так: «…исключительная односторонняя серьезность официальной церковной идеологии приводила к необходимости легализовать вне ее, то есть вне официального и канонизованного культа, обряда и чина, вытесненные из них веселость, смех, шутку. И вот рядом с каноническими формами средневековой культуры создаются параллельные формы чисто смехового характера».

Средневековый синтез двух культур казался нереальным и хрупким как вязь готических соборов, на которых соседствовали святые и горгульи.

В эпоху Ренессанса баланс был нарушен. Смеховая культура одерживала верх, язычество обретало новые силы. И, в каком-то смысле, Реформация стала попыткой «контрренесанса».

Конечно, дату празднования Дня Реформации протестанты выбрали не в отместку Хэллоуину. В протестантской «агиографии» 31 октября стало знаковым по другой причине. В этот день в 1517 году Мартин Лютер прибил к дверям церкви Виттенберга свои знаменитые 95 тезисов против индульгенций.

Следует отметить, что индульгенция явление типично ренессансное (доктрина окончательно оформилась в 1343 году при папе Клименте VI). Дело не только во времени, совпадающем с Ренессансом. Сам подход к грешникам здесь был весьма гуманистичен. В сочетании с учением о чистилище, получилась богословская модель, позволявшая смягчить учение о гневе Божьем, открывающемся «…с неба на всякое нечестие и неправду человеков».

Чистилище – это ведь не ад, а преддверие рая. Человек сознавал свою слабость и греховность, но все же уповал на спасение после очистительного огня. Образы чистилища были, конечно, страшными. Однако вспомните «Божественную комедию» Данте. Ад – это воронка, чистилище – гора. В ад нисходят, через чистилище восходят.

Лютеру не нравилось ни чистилище, ни индульгенции. Но задевала его именно профанация религиозного чувства. «Истинное раскаяние ищет и любит наказания, щедрость же индульгенций ослабляет это стремление и внушает ненависть к ним или, по крайней мере, дает повод к этому»5 - гласил один из его тезисов. Лютер призывал, чтобы верующие «…уповали многими скорбями войти на небо, нежели безмятежным спокойствием».

Средневековая гармония треснула и надломилась. Мир наступал на церковь, теперь церковь в лице Лютера перешла в контрнаступление. Карл Маркс очень метко охарактеризовал суть лютерового подхода: «Он превратил попов в мирян, превратив мирян в попов. Он освободил человека от внешней религиозности, сделав религиозность внутренним миром человека. Он эмансипировал плоть от оков, наложив оковы на сердце человека».

Поскольку ссылка на Маркса сегодня выглядит немодной и даже одиозной, процитируем также его оппонента Макса Вебера. В своей классической работе «Протестантская этика и дух капитализма» Вебер писал: «…Реформация означала не полное устранение господства церкви в повседневной жизни, а лишь замену прежней формы господства иной; причем замену господства необременительного, практически в те времена малоощутимого, подчас едва ли не чисто формального, в высшей степени тягостной и жесткой регламентацией всего поведения, глубоко проникающей во все сферы частной и общественной жизни».

Оценки того, что произошло у Вебера и Маркса, конечно, различаются. Но они поразительно единодушны в признании факта - реформация не имела ничего общего ни с гуманизацией, ни с либерализацией религиозной сферы. Требования и притязания к мирянам со стороны церкви (теперь уже лютеранской) только увеличились. Собственно, не было уже мирян, так как доктрина всеобщего священства формально исключала деление на клир и мир.

Призвание перестало быть понятием из монашеского лексикона, призванием стало совершенно все. Мир обрел целостность, но сделано это было за счет ампутации доброй половины средневековой культуры. Хотя, сам Лютер оставался большим шутником и любителем выпить, и образ строго педанта подходит, скорее, Жану Кальвину. Однако в данном случае важны не личные склонности реформаторов, а тот вектор развития культуры, который они определили.

Протестанты породили такие формы пуританства и пиетизма, которые исключали любой намек на смеховое и уж тем более языческое начало. Мир стал предельно серьезен.

В исследовании, посвященном христианскому отношению к юмору, Лесли Флинн описывает историю, случившуюся в XVIII с Джоном Ньютоном, автором знаменитого гимна «О благодать».

Однажды Ньютон спросил своего друга: «Как ты думаешь, могла бы ломовая лошадь перепрыгнуть через собор святого Павла?». Затем он добавил: «А ведь это было бы не более прыжка блохи, если учесть пропорции».

Вполне невинная шутка вызвала переполох среди знакомых Ньютона, ведь она была смешной (видимо, на фоне полного отсутствия шуток у остальных пуритан), но при этом не давала духовного назидания. Дело дошло до церковного совета, на котором служители всерьёз рассматривали вопрос о взыскании. В результате решили, что Ньютон был на грани смехотворства, но все же удержался, так как его замечание было плодом рассуждений, а не безрассудства.

Такое строгое отношение к шуткам было скорее нормой, чем исключением в пуританской среде. Стоит ли говорить, что подобным образом обостренное религиозное сознание видело в любом намеке на язычество только зло и угрозу христианству. Всему языческому был объявлен смертный бой. Собственно, он и поныне ведётся в некоторых протестантских деноминациях. Врагами объявлены Новогодняя ёлка, Дед Мороз, современная музыка, пирсинг, философия, «Гарри Поттер» и даже произведения К.С. Льюиса и Дж.Р.Р. Толкина.

Поскольку это мировоззрение лишено чувства юмора, к несерьезному здесь относятся чрезвычайно серьёзно. Осмеянное, изжитое язычество, от которого остался лишь наряд, воспринимается в данной среде как реальная сила.

Конечно, это не типично протестантская проблема. Споры, о том, как христианам следует относиться к языческому наследию, велись еще в поздней античности. Средние века были заполнены дискуссиями об уместности смеха. В романе «Имя Розы» Умберто Эко блестяще передал эти богословские коллизии.

Лютер в этом смысле не принес ничего нового в средневековый дискурс. Он просто вдохнул новую страсть в старый конфликт. Монах реакционер, возмущенный Ренессансом, стал реформатором.

Суть этого поступка очень точно передал Дитрих Бонхёффер. Он писал: «Уход Лютера из монастыря обратно в мир был самой грозной атакой на мир со времен раннего христианства. Отречение монаха от мира — детская игра по сравнению с тем отказом, который мир услышал от вернувшегося в него».

Пафос этой идейной борьбы ощутим и сегодня, спустя столетия. Мы все еще живем наследием Возрождения и Реформации. Острота прошлого противостояния угасла, и европейская культура вновь нашла определенное равновесие. Но порой конфликт между возрожденческой и протестантской трактовками христианства становится более различимым. И, пожалуй, два праздника, приходящиеся на 31 октября, яркий тому пример.