Дорожные службы, естественно, со своей работой не справлялись, и даже по федеральной трассе приходилось ехать медленно и почти ощупью. Легче было водителям грузовиков, которые видели направление движения с двухметровой высоты, а из-за руля легковушки была видна только белая пелена, сливавшаяся через несколько метров с серым небом.
Поэтому грузовики нас обгоняли, погружая в облака снежной пыли и окончательно лишая ориентировки в пространстве. После одного из таких обгонов я почувствовал, что машину резко повело вправо, и быстро остановился — нас затянуло в глубокий снег на обочине. Товарищи мои вышли из машины, попробовали разгрести снег ногами и вытолкнуть меня обратно, на место предполагаемого асфальта. Но машина успела-таки прочно сесть на днище, вдобавок сильно мешал прицеп.
Мы опечалились: лопаты с собой не захватили, а ждать помощи было неоткуда — на этом участке трассы, да в это время суток, движение было весьма слабое, и бензина в баке оставалось совсем немного, так что мы рисковали провести ночь на морозе. И вдруг из темноты выныривает белая «восьмёрка» и из неё выходят пять человек совершенно определённой наружности.
Весом каждый примерно в полтора центнера (как они уместились в такую маленькую машинку?), коротко стриженые, одетые в чёрные футболки, на шеях — золотые цепи толщиной с якорные, на поясах — кобуры с пистолетами. Бандитизм на дорогах в то время уже почти сошёл на нет, но я испугался.
Наши «Жигули» с номерами неблизкого региона и крытым прицепом выглядели машиной, отправившейся за тридевять земель за каким-то оптом, следовательно, с точки зрения дорожных флибустьеров, тут можно было поживиться. Тем более в такой ситуации, когда мы даже попытку к бегству предпринять не сможем.
В общем, я уже было покрылся холодной испариной в предвкушении разборки, но «конкретные пацаны» молча отодвинули моих упиравшихся в капот друзей, взяли машину за четыре угла (а пятый пацан пошёл к прицепу), вынесли её на дорогу, отряхнулись и ушли обратно к своему автомобилю. Я увидел только, что один из моих друзей что-то спросил у последнего, тот ему ответил, и они пожали друг другу руки. Утрамбовавшись в «восьмёрку», наши спасители уехали.
— Что это было? — спросил я друга.
— Я сначала подумал: вот и смерть пришла, — рассмеялся он. — А потом спросил, мол, пацаны, чем мы вам обязаны? А он сказал, что они едут из Сум на Урал к кентам в баньке попариться и перед Тамбовом их так же на обочину затянуло. И тогда рядом остановился «КамАЗ» и сам вытащил их на буксире на дорогу, и денег не взял. Они даже из машины выйти не могли — так глубоко в снег залезли. «Тогда, — он говорит, — мы решили, что тоже будем всем на дороге помогать».
Когда я смотрел фильм «Заплати вперёд» (в другом переводе "Заплати другому"), мне вспомнился этот случай. Идея «умножающегося добра» не нова. Сколько существует человечество, столько времени и живут в людях подобные мечты.
Записываемые на бумагу, они обретают жанровое определение — утопии. Моё поколение даже изучало в школе на уроках литературы одну из таких утопий: роман Чернышевского «Что делать?». Идея автора (и его единомышленников, последователи которых в начале XX века решили претворить её в жизнь) почти совпадала с идеей главного героя фильма.
11-летний Тревора предложил сделать добро ближнему, и он по цепочке начнёт передавать его другим. В результате чего мир постепенно весь станет добрым.
Согласитесь, мысль так проста и очевидна, что, додумавшись до неё, изумляешься - неужели человечество настолько глупо, что неспособно воспользоваться таким простым рецептом?
Рецепт действительно очень прост. Но все — и утописты, и реалисты — быстро убеждаются в том, что он совершенно неработоспособен. Неглупый человек Чернышевский в том же романе высказал мысль, что не у всех людей представление о добре одинаково и некоторые будут сопротивляться.
Русские революционеры ощутили «сопротивление добру» на деле, и сделали из этого вполне логичный вывод: если изменить людей невозможно, надо их уничтожить и строить светлое будущее с новыми людьми, готовыми к жертвам во имя добра. Подобный позитивистский подход к делу, впрочем, был известен задолго до них. В истории Церкви он наиболее известен под именем Святой инквизиции.
Реалисты же становятся обычными людьми, такими же, как мать и отец Тревора или его учитель — разочарованными, закомплексованными и зашоренными, независимо от ума и характера.
Мир действительно невозможно исправить и добрые дела не изменяют людей, остающихся неблагодарными и подверженными своим страстям и порокам. «Лукаво сердце человеческое и крайне испорчено!»
Тревор, разработавший целую концепцию умножающегося добра в виде пирамиды (ох уж эти схемы, знакомые нам по сетевому маркетингу и программам евангелизации — они, кажется, у американцев где-то в ДНК!) быстро убедился в том, что в материальном мире она не работает: люди остаются людьми.
Но несмотря на то, что не работают материальные схемы, существуют духовные принципы. Мы, может быть, не всегда умеем их верно сформулировать, и оттого нам приходится прибегать к разного рода убогим изображениям пирамид, но они от этого не перестают быть верными.
Мир движется не «естественным отбором», «конкуренцией» или «прогрессом», а любовью. И пусть человек испорчен настолько, что не в состоянии подняться над своим состоянием наркомана или бандита, но искреннее проявление Божьей любви способно и в нём пробудить благодарность и желание, пусть слабое и неопределённое, этой любовью поделиться.
Начинается с малого — с потребности поделиться не по долгу, а по внутреннему побуждению. Потом начинается долгая, трудная и с точки зрения мира неблагодарная работа. Кто-то организует детские приюты, кто-то занимается благотворительными фондами, кто-то ездит по городу и оказывает медицинскую помощь людям, живущим на улице.
Это странные поступки, не имеющие какого-то смысла в глазах материалистического обывателя. Бомжи всё равно умрут на своих улицах, из приютских детей дай Бог один из десяти станет здоровым и успешным человеком, процент выживаемости детей, ради лечения которых собираются огромные суммы, тоже невелик. Так стоит ли тратить на это столько сил, средств, отвлекать Правительство от решения проблем здоровых людей, которых ничуть не меньше? Ведь эффекта-то не видно.
Но что считать эффектом? Исцеление? Успех? Или, как принято в церкви, покаяние? И вообще, применимо ли в данном контексте понятие «эффект»? Не восходит ли Солнце над хорошими людьми и над плохими? Не всех ли нас любит Господь и не всем ли заповедует любить ближнего?
А ведь беды наши именно от того, что мы ближнего не любим, а не от того, что Господу до нас нет никакого дела. Это нам нет дела ни до Него, ни до самих себя. Это мы живём своими страхами, обидами, комплексами. И это нам, в конце концов, нужно не искать виноватых, а просто делать добро друг другу. Хотя бы ради того, чтобы выжить.
Для того, чтобы убедиться, что вода камень точит, нужно тысячу лет прожить, а есть ли у простого человека столько времени?
И когда спрашивают: «Где был ваш Бог, когда страдали миллионы людей в концлагерях, когда были расстрелы и газовые камеры?» — можно только сказать, что Он был в каждом человеке, который подписывал приказ, нажимал на курок и включал рубильник. Только человек предпочитал слушать не Его слова любви, а свою злобу, своё равнодушие, свои принципы. Потому, что ждал видимого эффекта от своих добрых намерений и не получив его, принял решение добиться этого эффекта любой ценой. Или, что хуже, махнул рукой, увидев, что «схема не работает», и его добрые побуждения ни к чему не приведут. Ведь для того, чтобы убедиться, что вода камень точит, нужно тысячу лет прожить, а есть ли у простого человека столько времени?Я думаю это хорошо, что движения «заплати другому» на самом деле не существует. Оно бы обязательно выродилось в какой-нибудь аналог памятного ещё нашему поколению движения тимуровцев. Люди в массе своей склонны торговать своим добром, а подвижничество — Божий дар, доступный, к сожалению, немногим. Но, несмотря на то, что нет организованного движения, существует в мире добро, посылаемое щедрой Божьей рукой самым неожиданным людям, хотя бы «конкретным пацанам» с цепями и пистолетами.
За шесть с чем-то тысяч лет существования человечества добро так и не стало властвовать над миром. Люди не стали добрее и гуманнее. Однако эффект добра всё-таки есть. И заключается он именно в том, что мы, как биологический вид, всё ещё существуем.
В то время, как одни незаметные люди подписывали приказы, расстреливали, обирали трупы — другие, такие же незаметные, прятали обречённых в подвалах, вырывали листки из расстрельных дел, делились пайками в лагере. Пока живо на свете добро, есть и надежда. Надежда, что живём на свете не зря и, что впереди есть возможность встречи с Тем, Кто подаёт это добро. Что у Него можно найти ответы на все вопросы и обрести покой и умиротворение, которых так не хватает здесь, в мире, где слишком много зла.
В фильме, конечно, нет этих выводов. Это просто история маленького мальчика, его мамы и учителя, которых коснулось добро, и, изменив их души, повлияло на мир вокруг. Пусть незаметно. Но скажете честно, много ли добра, существующего в мире, мы замечаем? Маргаритки в утренней росе, песня жаворонка, улыбка ребёнка — всё это кажется нам таким несущественным в сравнении с болезнью, поисками работы, невыплаченным кредитом. Но болезни, работы и кредиты как правило наших рук дело, а это — вечное, существующее независимо от нас. Мы приходим и уходим, а оно — остаётся. И поэтому, в конечном итоге, побеждает.
