- Все-таки там Кто-то есть, - говорит сосед по даче, направляя указательный палец в небо. Мы стоим друг напротив друга в клетчатом изображении, сетка-рабица разделяет два садовых участка и нас, сосед находится на своей территории, а я - на своей.

Такое случается нечасто. В летний сезон видимся едва ли не каждый день: «Привет! – Привет!», но чтобы вот так остановиться и поговорить – не всегда удается. То я куда-то несусь по своим огородным делам, то он несет под мышкой очередную гладко оструганную палку. В кои-то веки притормозили, я интересуюсь его здоровьем – самым главным, как принято теперь говорить, и он рад перекинуться словом.

– В Бога я не верил и не верю, - продолжает он с указующим вверх пальцем, - Того Бога, Которого вы придумали, нет. В церкви говорят, Бог хочет того, Бог призывает к этому. А откуда это известно? Почему вы за Бога говорите? Есть какая-то сила, она-то и дает настоящую охрану и защиту. В моей жизни таких случаев было десять, сосчитал.

В последнее время я часто вижу его сидящим на крыльце своего дома, погруженным в себя с глубокомысленным видом. Видимо, он отыскивает в памяти встречи с «какой-то силой», чтобы знать все случаи наперечет. Лет пять назад он бегал по своему участку быстрее, чем я теперь, – строил дом. Потом его свалил инфаркт, потом прицепились другие болячки. Но как только он поднимался, продолжал строить дом. Жена его, Валентина, редко удостаивала дачу своим посещением, но это событие нельзя было не заметить. Ее командный голос оглашал всю округу, подобно грому: «Брось болгарку, я тебе сказала! И чтоб я больше не видела тебя с лопатой! Слышишь? Не то в госпиталь отправлю!» Похоже, в прошлом комбригом была она, а не он. Всякий, кто знал Валю, представлял, что повлечет за собой невыполнение ее распоряжений, – расстрел на месте показался бы избавлением от того, что она могла сказать. Бывший комбриг согласно военной науке приказы не обсуждал, запирал сарайчик с инструментами, устраивался на крыльце, чтобы мучиться пыткой вынужденного безделья. Одно его спасало: Валя не любила дачу, приходила нечасто.

Когда Валю нашли в прихожей с хозяйственной сумкой в руках, одетую в пальто и один сапог, без признаков жизни, никто не мог поверить, что ее больше нет. Причина ее смерти так и не была установлена.

Он продолжал строить дом, но уже не такими темпами и не каждый день, и не в любую погоду. Как-то я спросила его, зачем он продолжает это делать, потому что дом как таковой ему не нужен, он редко бывает в нем дальше любимого крыльца. «А ты зачем по огороду носишься? – прищурил он хитрый глаз. – Тоже, небось, дети и внуки есть».

Поскольку теперь я спросила о «самом главном», разговор сам собой вырулил на медицину.

- Представляешь, - стал он рассказывать, - четыре года Вали нет, и я за это время ни разу к ее вещам не притронулся.

«Умеют некоторые женщины строить, - подумалось. – Вот и нет их уже, а все движется по установленному им расписанию, и только попробуй ослушаться!»

- Сын пришел, не побоялся, открыл ее тумбочку – там лекарства, - продолжал бывший комбриг, - открыл шкафчик на кухне – лекарства, шкафчик в прихожей – лекарства. Сгреб все и три мешка вынес на помойку. Спасибо ему, сам бы я не решился. Валя практически ничем не болела, а лекарств насобирала полный дом. Надеялась, вдруг пригодятся, оказалось, все бесполезно. Да и что она может, современная медицина! – вздохнул он.

- Вот сын говорит: «Батя, поехали, тебе обследоваться пора». Поехали, лишь бы он не волновался. Анализы, просвечивания… Капитан медслужбы выдает рецепты: «Товарищ полковник, принимайте это регулярно». Посмотрел – за голову схватился: шестнадцать пилюль ежедневно! Но надо - значит, надо, я привык к дисциплине. Составил таблицу: утро, день, вечер, чтобы ничего не пропустить. Месяц принимаю – чувствую, внизу что-то заболело. Сын говорит: «Батя, тебе пора снова обследоваться». В госпитале спрашиваю: «Товарищ капитан, объясните, почему раньше, до таблеток, не болело, а теперь болит?» Он отвечает: «Товарищ полковник, я сам объяснить не могу, надо консилиум собрать», - и пошел собирать консилиум, а я сел на трамвай и домой уехал. Учат их, учат на наши деньги, кандидаты наук, а ничего объяснить не могут. Таблетки выбросил, болеть перестало.

- Вот раньше была медицина, - мечтательно продолжил он. – Помню, в десять лет заболел я сильно, температура к вечеру поднималась высокая. Жили во Владикавказе, мать растила меня одна, время послевоенное, тяжелое, питались одной картошкой. Врачи сказали: туберкулез, надо каждые четыре часа уколы делать. И делали. Каждые четыре часа, без перерыва, даже ночью сестра приходила, я спал, а она колола. Полгода прошло, на мне живого места не осталось от уколов, температура не спадала. Совсем я зачах, в школу ходить уже не мог, тогда соседка пожалела, зачем, мол, парнишке раньше времени на тот свет отправляться, шепнула матери адресок. И вот пришел к нам черкес, страшный, как атомная война: весь черный – лицо, папаха, черкеска - глаза горят, носом своим ястребиным всего меня обнюхал и внуку своему что-то прокурлыкал. Внук был у него за переводчика, потому что черкес этот – ему сто пять лет стукнуло - по-русски не знал ни слова. Как он сказал, так мать и сделала: нарвала сиреневого листа – два куста во дворе росло – трижды отварила его, настояла, процедила, вышла пол-литровая банка. Всю ее я должен был выпить разом. Жидкость - редкая гадость на вкус - я ее туда, она обратно. Мать рыдала. Приходил черкес, садился на меня верхом, бил по щекам, злобно курлыкал и вливал в меня эту жидкость банку за банкой целую неделю. И вот встаю я как-то утром, температура нормальная, худой, как щепка, но прыгать хочется. Попрыгал в школу, забыв обо всем. Вот это была медицина – всех вылечивала!

Есть высшая сила, есть! Это она меня тогда спасла. А в церковь вашу ты меня не зови. Вы много говорите от имени Бога, чтобы людей держать в подчинении, покорности. А что вы знаете о Нем, о том, что Он хочет?